Солнце ещё только поднималось над дальним лесом, а погожий летний денёк, казалось, уже повсюду в округе уверенно вступал в свои временно оставленные накануне вечером владения.
– Шурочка, Шурочка! – донёсся из-за околицы звонкий голос юноши. – Идём уже купаться! – добавил он, когда обрамлённое тёмными до плеч волосами заспанное девичье личико высунулось из окошка.
– Что-то ты рано сегодня, А.!
Девушка вышла на крыльцо, неторопливо потянулась и осмотрелась по сторонам. И вдруг, точно поймав первое утреннее дуновение, задорно воскликнула:
– А пойдём!
Спустившись в долину реки, ребята залегли в траве и тихо наблюдали, как медленно редеет густой туман, а день вокруг них наливается свежестью.
Тихонько взгляну на восток
Где ветры ночи воют одержимо
Где скован мглою, ждёт листок
Начальный вздох зари неумолимой
Воздену руки я навстречу той
Что издревле обещана в награду
Всем тем, кто верил – новый мир грядёт
Круша лавиной светозарной все преграды
– негромко, с чувством произнесла Шурочка и вдруг смутилась. – Это вчера вечером пришло, я на звезды засмотрелась…
– У-у, ничего себе, – удивлённо хмыкнул А., задрав голову кверху, – новый мир, светозарная лавина! Ну, ты – моща́! Прям провозвестник грядущей Великой Октябрьской!
– Много ты понимаешь! – обиженно вырвалось у Шурочки. – Это про духовную революцию!
– Да ну, брось ты, ещё бы я не понял, – примирительно сказал А. – А я вот, знаешь, мелодию вчера сочинил, у меня таких ещё не было, там начало такое, словно капель по окнам барабанит, а потом…
– Смотри! – перебила А. Шурочка и крепко сжала его ладонь в своей. – Смотри!..
Густая молочная завеса над тихо поющими водами теперь уже почти рассеялась. Чётко проступили верхушки сосен на другом берегу, и шумно взмыла ввысь стайка жаворонков, туда, к самым кронам, будто нырнув в окрасивший всё вокруг золотым гигантский солнечный диск. Через мгновение светило поднялось над верхушками, и яркое пламя залило долину; заиграли в воде мириады изумрудов, и вот уже вся река до самой излучины у поля неистово засверкала и заискрилась. У Шурочки перехватило дыхание и сладко защемило в груди – вот оно, то самое; тёплое, родное, изначальное, стекает по нежной девичьей щеке, и отпадают вдруг былые вопросы, и исчезают сомнения.
– Мы будем играть, Шурочка, – с волнением произнёс А. – Воспоём эту красоту и разбудим людей, слышишь?
Шурочка не отвечала.
– Как только в город перееду учиться, там месяц-два, ну, семестр от силы, и обязательно тебя туда перевезу, – быстро и горячо говорил А. – Уж там мы развернёмся, вот увидишь! Возьмём твои стихи, а я музыку на них буду писать. Заберу тебя из этой глуши, тут мы всё равно ничего не сможем изменить.
Шурочка наконец отвлеклась от созерцания и недоверчиво посмотрела на А.
– А там – сможем?
– Конечно! – с жаром ответил А.
Шурочка с благодарностью глянула на А. Они поднялись, и, скрепив руки, молча устремили взоры вдаль. Давно уж перестала блестеть река, солнце почти достигло зенита и ощутимо припекало, а ребята всё стояли, не разнимая рук. Долго и недвижно ещё смотрела Шурочка туда, где исчезала за поворотом белёсая лента реки, и доносились с полей пьянящие запахи цветов и трав. Вокруг на тысячи голосов пели птицы и стрекотали кузнечики, а изнутри, сметая остатки неясности, прорывалась наружу неведомая сила, и под напором её пузырилась и лопалась плёнка, разделявшая мир и Шурочку; на миг она будто стала корнем и деревом, былинкой и веточкой, стрекозой, муравьём, дождём – всем и сразу, и весь белый свет неспешно сочился через неё. А ласковый майский ветер, радуясь обретённому единству, трепал Шурочке непослушные волосы, шепча о нехоженых тропах и предстоящих свершениях – о той большой и насыщенной жизни, что непременно ждала их с А.
И только вчера, казалось, стояли на берегу восторженные идеалисты, но вот промелькнуло лето – мимолётная тень знойным полднем – и посыпались Шурочке, как первые жёлтые листья, письма от уехавшего к осени А. Многочисленные строчки его полнились восторженными речами, и пенно бурлили там чувства и желания, и раскатисто громыхали будущие победы и свершения. Одни письма рассказывали, как налаживается жизнь и быт А., в других живописались последние сочинения и грандиозные планы на совместное с Шурочкой творчество. А Шурочка продолжала писать стихи, подолгу гуляя в лесу и у речки, и радостно откликалось сердце на каждое новое письмо. И даже когда ближе к зиме послания поблекли и сократились в объёме, она и тогда продолжала верить, что это временно, ведь у А. сессия, и ему, должно быть, тяжело одному на чужбине. Но после зимних экзаменов весточек от А. стало ещё меньше, и чудился теперь Шурочке за редкими, наспех набросанными строчками уже совсем другой, незнакомый А.; и вот уж былую искренность и рвение в его письмах потихоньку стал подменять поток шаблонных фраз, – как старость незримо сменяет пору зрелости, как кружит у ветхой могильной оградки студёная позёмка в последнем вальсе расставания, – так письма А. поредели и вскоре иссякли вовсе.
Незаметно выпорхнула стайка отпущенного им времени в Иерихонскую трубу, но никто не вышел на зов её; иных, пока суд да дело, пригнуло к земле, какие сгорбились и состарились, а прочие уж и подавно постигали щедроты сырой родимой землицы. Лишь старые ивы у тихой речки, казалось, всё так же оплакивали чью-то без времени увядшую молодость и несбывшиеся мечты. Но сейчас А. шёл, не замечая этой всегдашней скорби, напротив, он ощущал, как знакомые с детства места трепетно внимают его шагам, – столь же юные и зелёные – точно тем далёким летом, когда он торжественно обещал Шурочке вернуться за ней. Как давно это было! В селе говорили, что дальнейшая жизнь А. сложилась достойно, – уж точно не хуже, чем у других, – но внутри него самого со временем росли лишь тревога и разочарование. На что растратил он себя в погоне за чужими целями и иллюзорными обретениями? Жена, дети, машина, дача, квартира, бесконечная работа – в чём смысл? Где радость? Нет, совсем не об этом грезили они с Шурочкой в деревне; совсем иной представляли себе будущую жизнь два пламенных сердца. И всё чаще теперь А. в поисках былой искренности обращался в мыслях к подруге тех давних дней, и жутко становилось от осознания собственного предательства и опутавшей его жизнь фальши. Он больше не мог жить настоящим; не мог отбросить и то, былое, что вкупе с Шурочкой стало видеться ему символом очищения и возрождения. Наконец, отбросив доводы разума и подчинившись зову одного лишь пылкого, но не слишком зоркого сердца, А. разорвал путы будничных дел и стрелой полетел на малую родину, где не был с тех пор, как переехал в город. Но вот, наконец, и знакомый забор – как бьётся сердце!
– Шурочка! – закричал А., только завидев со спины женщину, развешивающую во дворе бельё на верёвках. – Шурочка! – задыхаясь, всхлипнул он. – Это я!
Женщина обернулась. Обветренное лицо и заострённые скулы, сеть морщинок у глаз. А чёлка всё так же знакомо падает на нос. Это она!
– Привет, давно не видели! – будто и не сильно удивившись, ответила Шурочка. – Хорошо, что решил нас навестить.
– Ну как ты, что ты? – выдохнул А.
– Да мы живём тихо, по-прежнему, – сказала Шурочка. – Дети и я. Хозяйство.
– Дети? У тебя есть дети? – как-то недоверчиво спросил А. – И, сглотнув, добавил, постаравшись придать своему лицу естественное выражение:
– Значит, ты счастлива?.. И слава богу, – ответил А. сам себе, не дожидаясь подтверждения.
– Счастлива ли я? – с неуловимой интонацией повторила вопрос Шурочка и неопределённо хмыкнула. – Знаешь, я столько всего написала за всё это время, хочешь, покажу?
Совсем не так рисовалась А. встреча с Шурочкой: злая ирония, насмешки, слезы; а может, Шурочка умиротворённая, в окружении детей, и внук на коленях. Но перед ним стояла будто всё та же Шурочка из далёкого майского дня прежней жизни. Не в силах больше сдерживаться, А. в порыве отчаяния быстро заговорил, сбиваясь, совсем не то, что так долго готовил для встречи.
– Шурочка, ты знаешь, я... понимаешь, я как очутился там, это совсем другой мир, так далеко от того, что мы тогда… учёба, то да сё, а тут с человеком важным познакомили, представляешь, директор предприятия, хмм, то есть… ну да… а у него дочь на выданье, ну и, понимаешь... кхэ-кхэ, – он закашлялся, – чёрт… Шу… кха, кха… там место хорошее светило, – сдавленно продолжал А., – я, мне пришлось, – он отвернулся, не в силах смотреть на Шурочку, – пришлось жениться, ну а там дети пошли, завертелось, не до музыки как-то было, я, понимаешь, я, нет, я честно, – голос А., предательски дрогнул, – я поначалу думал, что всё это поможет мне оборудование достать для записи и с людьми нужными познакомиться, я пластинки покупал, там большой город, там всё можно найти, да, я слушал, я надеялся, терпеливо ждал, потом пахал безвылазно, новая должность, а тут и покупка дачи, стройка, и я… – А. вдруг захлебнулся слезами и закричал:
– Я сам не понял, как четверть века прошло!
Сквозь мокрую пелену искал он участия в этих любимых глазах; долгие годы звали они далёким маяком – пронзительные, дразнящие – но сейчас два этих тёмных колодца были бездонны и непостижимы, будто стояло за ними вовсе не человеческое существо.
– Всё это теперь неважно, главное, что каждый из нас продолжает идти выбранным путём, – прочитал А. в потаённых глубинах, и лопнула нить, что так долго вела его к Шурочке, и посыпался, поскакал по углам призрачный бисер прошлого, что вожделенно нанизывал он годами, утекла из-под пальцев непойманная заря; нет, он не искал другой жизни, но в жерновах заскорузлой реальности только сверхчеловек сумел бы продолжить начатое. Но ведь Шурочка смогла! Тогда, может, она…
Зажмурившись, медленно-медленно потянул А. дрожащую руку к Шурочке, но пальцы его, не встретив препятствия, повисли в пустоте. Прозрев, А. увидел брошенный дом за упавшей околицей, запущенный сад и тропинку на спуске к реке, где привиделась ему на белоснежных закатных берегах цепочка мёрзлых алых следов среди сохлых стеблей болиголова.
– Ты прости меня, Шурочка, – беззвучно прошептал А. – Опоздал я…
Он развернулся и побрёл, не оборачиваясь, пустынными улицами, где не встретит его привычный лай собак и весёлый гомон детворы; сюда давно не ходят автобусы, и разбитой грунтовкой обратилась проезжая дорога, и первой изморозью покрылась колея жизни, когда-то бросившая его в большой мир, а теперь приведшая в скорбный альма-матер; и былые восходы привели лишь к непонятым закатам, и ранние всходы на обочине вселенной надломились и завяли, и не будут больше ждать его ни там, в чужом доме, ни здесь, у истока всего, где причудливо петляет река за луговиной, тихо плачут дремотные ивы, и стелются жёлтым ковром одуванчики на покатых берегах. Нет, не войти второй раз в эту воду. Ты прости меня, Шурочка.
август – декабрь 2022
– Шурочка, Шурочка! – донёсся из-за околицы звонкий голос юноши. – Идём уже купаться! – добавил он, когда обрамлённое тёмными до плеч волосами заспанное девичье личико высунулось из окошка.
– Что-то ты рано сегодня, А.!
Девушка вышла на крыльцо, неторопливо потянулась и осмотрелась по сторонам. И вдруг, точно поймав первое утреннее дуновение, задорно воскликнула:
– А пойдём!
Спустившись в долину реки, ребята залегли в траве и тихо наблюдали, как медленно редеет густой туман, а день вокруг них наливается свежестью.
Тихонько взгляну на восток
Где ветры ночи воют одержимо
Где скован мглою, ждёт листок
Начальный вздох зари неумолимой
Воздену руки я навстречу той
Что издревле обещана в награду
Всем тем, кто верил – новый мир грядёт
Круша лавиной светозарной все преграды
– негромко, с чувством произнесла Шурочка и вдруг смутилась. – Это вчера вечером пришло, я на звезды засмотрелась…
– У-у, ничего себе, – удивлённо хмыкнул А., задрав голову кверху, – новый мир, светозарная лавина! Ну, ты – моща́! Прям провозвестник грядущей Великой Октябрьской!
– Много ты понимаешь! – обиженно вырвалось у Шурочки. – Это про духовную революцию!
– Да ну, брось ты, ещё бы я не понял, – примирительно сказал А. – А я вот, знаешь, мелодию вчера сочинил, у меня таких ещё не было, там начало такое, словно капель по окнам барабанит, а потом…
– Смотри! – перебила А. Шурочка и крепко сжала его ладонь в своей. – Смотри!..
Густая молочная завеса над тихо поющими водами теперь уже почти рассеялась. Чётко проступили верхушки сосен на другом берегу, и шумно взмыла ввысь стайка жаворонков, туда, к самым кронам, будто нырнув в окрасивший всё вокруг золотым гигантский солнечный диск. Через мгновение светило поднялось над верхушками, и яркое пламя залило долину; заиграли в воде мириады изумрудов, и вот уже вся река до самой излучины у поля неистово засверкала и заискрилась. У Шурочки перехватило дыхание и сладко защемило в груди – вот оно, то самое; тёплое, родное, изначальное, стекает по нежной девичьей щеке, и отпадают вдруг былые вопросы, и исчезают сомнения.
– Мы будем играть, Шурочка, – с волнением произнёс А. – Воспоём эту красоту и разбудим людей, слышишь?
Шурочка не отвечала.
– Как только в город перееду учиться, там месяц-два, ну, семестр от силы, и обязательно тебя туда перевезу, – быстро и горячо говорил А. – Уж там мы развернёмся, вот увидишь! Возьмём твои стихи, а я музыку на них буду писать. Заберу тебя из этой глуши, тут мы всё равно ничего не сможем изменить.
Шурочка наконец отвлеклась от созерцания и недоверчиво посмотрела на А.
– А там – сможем?
– Конечно! – с жаром ответил А.
Шурочка с благодарностью глянула на А. Они поднялись, и, скрепив руки, молча устремили взоры вдаль. Давно уж перестала блестеть река, солнце почти достигло зенита и ощутимо припекало, а ребята всё стояли, не разнимая рук. Долго и недвижно ещё смотрела Шурочка туда, где исчезала за поворотом белёсая лента реки, и доносились с полей пьянящие запахи цветов и трав. Вокруг на тысячи голосов пели птицы и стрекотали кузнечики, а изнутри, сметая остатки неясности, прорывалась наружу неведомая сила, и под напором её пузырилась и лопалась плёнка, разделявшая мир и Шурочку; на миг она будто стала корнем и деревом, былинкой и веточкой, стрекозой, муравьём, дождём – всем и сразу, и весь белый свет неспешно сочился через неё. А ласковый майский ветер, радуясь обретённому единству, трепал Шурочке непослушные волосы, шепча о нехоженых тропах и предстоящих свершениях – о той большой и насыщенной жизни, что непременно ждала их с А.
И только вчера, казалось, стояли на берегу восторженные идеалисты, но вот промелькнуло лето – мимолётная тень знойным полднем – и посыпались Шурочке, как первые жёлтые листья, письма от уехавшего к осени А. Многочисленные строчки его полнились восторженными речами, и пенно бурлили там чувства и желания, и раскатисто громыхали будущие победы и свершения. Одни письма рассказывали, как налаживается жизнь и быт А., в других живописались последние сочинения и грандиозные планы на совместное с Шурочкой творчество. А Шурочка продолжала писать стихи, подолгу гуляя в лесу и у речки, и радостно откликалось сердце на каждое новое письмо. И даже когда ближе к зиме послания поблекли и сократились в объёме, она и тогда продолжала верить, что это временно, ведь у А. сессия, и ему, должно быть, тяжело одному на чужбине. Но после зимних экзаменов весточек от А. стало ещё меньше, и чудился теперь Шурочке за редкими, наспех набросанными строчками уже совсем другой, незнакомый А.; и вот уж былую искренность и рвение в его письмах потихоньку стал подменять поток шаблонных фраз, – как старость незримо сменяет пору зрелости, как кружит у ветхой могильной оградки студёная позёмка в последнем вальсе расставания, – так письма А. поредели и вскоре иссякли вовсе.
Незаметно выпорхнула стайка отпущенного им времени в Иерихонскую трубу, но никто не вышел на зов её; иных, пока суд да дело, пригнуло к земле, какие сгорбились и состарились, а прочие уж и подавно постигали щедроты сырой родимой землицы. Лишь старые ивы у тихой речки, казалось, всё так же оплакивали чью-то без времени увядшую молодость и несбывшиеся мечты. Но сейчас А. шёл, не замечая этой всегдашней скорби, напротив, он ощущал, как знакомые с детства места трепетно внимают его шагам, – столь же юные и зелёные – точно тем далёким летом, когда он торжественно обещал Шурочке вернуться за ней. Как давно это было! В селе говорили, что дальнейшая жизнь А. сложилась достойно, – уж точно не хуже, чем у других, – но внутри него самого со временем росли лишь тревога и разочарование. На что растратил он себя в погоне за чужими целями и иллюзорными обретениями? Жена, дети, машина, дача, квартира, бесконечная работа – в чём смысл? Где радость? Нет, совсем не об этом грезили они с Шурочкой в деревне; совсем иной представляли себе будущую жизнь два пламенных сердца. И всё чаще теперь А. в поисках былой искренности обращался в мыслях к подруге тех давних дней, и жутко становилось от осознания собственного предательства и опутавшей его жизнь фальши. Он больше не мог жить настоящим; не мог отбросить и то, былое, что вкупе с Шурочкой стало видеться ему символом очищения и возрождения. Наконец, отбросив доводы разума и подчинившись зову одного лишь пылкого, но не слишком зоркого сердца, А. разорвал путы будничных дел и стрелой полетел на малую родину, где не был с тех пор, как переехал в город. Но вот, наконец, и знакомый забор – как бьётся сердце!
– Шурочка! – закричал А., только завидев со спины женщину, развешивающую во дворе бельё на верёвках. – Шурочка! – задыхаясь, всхлипнул он. – Это я!
Женщина обернулась. Обветренное лицо и заострённые скулы, сеть морщинок у глаз. А чёлка всё так же знакомо падает на нос. Это она!
– Привет, давно не видели! – будто и не сильно удивившись, ответила Шурочка. – Хорошо, что решил нас навестить.
– Ну как ты, что ты? – выдохнул А.
– Да мы живём тихо, по-прежнему, – сказала Шурочка. – Дети и я. Хозяйство.
– Дети? У тебя есть дети? – как-то недоверчиво спросил А. – И, сглотнув, добавил, постаравшись придать своему лицу естественное выражение:
– Значит, ты счастлива?.. И слава богу, – ответил А. сам себе, не дожидаясь подтверждения.
– Счастлива ли я? – с неуловимой интонацией повторила вопрос Шурочка и неопределённо хмыкнула. – Знаешь, я столько всего написала за всё это время, хочешь, покажу?
Совсем не так рисовалась А. встреча с Шурочкой: злая ирония, насмешки, слезы; а может, Шурочка умиротворённая, в окружении детей, и внук на коленях. Но перед ним стояла будто всё та же Шурочка из далёкого майского дня прежней жизни. Не в силах больше сдерживаться, А. в порыве отчаяния быстро заговорил, сбиваясь, совсем не то, что так долго готовил для встречи.
– Шурочка, ты знаешь, я... понимаешь, я как очутился там, это совсем другой мир, так далеко от того, что мы тогда… учёба, то да сё, а тут с человеком важным познакомили, представляешь, директор предприятия, хмм, то есть… ну да… а у него дочь на выданье, ну и, понимаешь... кхэ-кхэ, – он закашлялся, – чёрт… Шу… кха, кха… там место хорошее светило, – сдавленно продолжал А., – я, мне пришлось, – он отвернулся, не в силах смотреть на Шурочку, – пришлось жениться, ну а там дети пошли, завертелось, не до музыки как-то было, я, понимаешь, я, нет, я честно, – голос А., предательски дрогнул, – я поначалу думал, что всё это поможет мне оборудование достать для записи и с людьми нужными познакомиться, я пластинки покупал, там большой город, там всё можно найти, да, я слушал, я надеялся, терпеливо ждал, потом пахал безвылазно, новая должность, а тут и покупка дачи, стройка, и я… – А. вдруг захлебнулся слезами и закричал:
– Я сам не понял, как четверть века прошло!
Сквозь мокрую пелену искал он участия в этих любимых глазах; долгие годы звали они далёким маяком – пронзительные, дразнящие – но сейчас два этих тёмных колодца были бездонны и непостижимы, будто стояло за ними вовсе не человеческое существо.
– Всё это теперь неважно, главное, что каждый из нас продолжает идти выбранным путём, – прочитал А. в потаённых глубинах, и лопнула нить, что так долго вела его к Шурочке, и посыпался, поскакал по углам призрачный бисер прошлого, что вожделенно нанизывал он годами, утекла из-под пальцев непойманная заря; нет, он не искал другой жизни, но в жерновах заскорузлой реальности только сверхчеловек сумел бы продолжить начатое. Но ведь Шурочка смогла! Тогда, может, она…
Зажмурившись, медленно-медленно потянул А. дрожащую руку к Шурочке, но пальцы его, не встретив препятствия, повисли в пустоте. Прозрев, А. увидел брошенный дом за упавшей околицей, запущенный сад и тропинку на спуске к реке, где привиделась ему на белоснежных закатных берегах цепочка мёрзлых алых следов среди сохлых стеблей болиголова.
– Ты прости меня, Шурочка, – беззвучно прошептал А. – Опоздал я…
Он развернулся и побрёл, не оборачиваясь, пустынными улицами, где не встретит его привычный лай собак и весёлый гомон детворы; сюда давно не ходят автобусы, и разбитой грунтовкой обратилась проезжая дорога, и первой изморозью покрылась колея жизни, когда-то бросившая его в большой мир, а теперь приведшая в скорбный альма-матер; и былые восходы привели лишь к непонятым закатам, и ранние всходы на обочине вселенной надломились и завяли, и не будут больше ждать его ни там, в чужом доме, ни здесь, у истока всего, где причудливо петляет река за луговиной, тихо плачут дремотные ивы, и стелются жёлтым ковром одуванчики на покатых берегах. Нет, не войти второй раз в эту воду. Ты прости меня, Шурочка.
август – декабрь 2022
